Когда мужчины подошли к Альве, она коротко сказала: «Я прогуляюсь», встала и вышла в противоположные двери.

Альва остановилась на площадке между вагонами бегущего поезда и посмотрела на пролетающую под ногами землю – сливающиеся в сплошное пятно камни и рельсы. Можно прямо сейчас спрыгнуть с поезда. Никому ничего не нужно будет объяснять, она умрет задолго до того, как ее хватятся в вагоне. Станет всего лишь телом на рельсах. Узлом из юбок и гравия. И, наверное, крови. С унижением будет покончено. Интересно, пожалеют ли о ее смерти Уильям и его двуличная шлюха? Вероятнее всего, нет.

Вспомнив о том, что у нее есть сыновья, которых надо воспитывать, и дочь, которой она с божьей помощью обязана обеспечить лучшее замужество, Альва шагнула в другой вагон.

Она прошла состав насквозь один раз, второй, вернулась обратно и наконец, когда все ушли на ужин, скрылась у себя в купе, пожаловавшись на головную боль. Когда поезд прибыл на Лионский вокзал в Париже, она сослалась на усталость и быстро попрощалась с мужчинами. Избегая вопросительного взгляда Оливера, она помогла детям забраться в экипаж, а Уильяма попросила остаться с гувернанткой и другими слугами и проследить, чтобы не возникло проблем с багажом.

– Уже поздно. Дети устали. Увидимся с вами за завтраком.

Они и вправду устали – Гарольд прислонил голову к ее плечу и сразу заснул. Консуэло облокотилась на ручку сиденья, широко зевнула и закрыла глаза. Убаюкиваемая покачиванием повозки и цокотом копыт по мостовой, Альва тоже позволила себе забыться.

Вид Тюильри из окон отеля «Континенталь» напомнил ей о вечерах, которые она проводила, наблюдая за роскошными каретами, катящими по улице Риволи. Она представляла себя взрослой изысканной леди, в ее сверкающую повозку будут впряжены лучшие лошади – все одной масти, и когда они гарцуют, потряхивая гривами, свет фонарей играет на их лоснящихся боках. Все будут смотреть на нее и восхищаться, ведь она станет одной из самых известных леди в Париже. Каким простым это казалось в детстве. Какой наполненной представлялась ей такая жизнь.

Оставшись одна в комнате, Альва вышла на балкон. Слева чернел Нотр-Дам, справа светилась Эйфелева башня. Показывая ей с детьми башню, месье Эйфель сообщил, что на ней установлены десять тысяч газовых ламп. «Но это уже устаревшая технология, – тут же добавил он. – Однажды их заменят лампочками Эдисона. Человек всегда стремится ко всему новому и яркому».

Герцогиня Манчестер была не новее Альвы. Но, безусловно, ярче. В определенном смысле.

Вернувшись в комнату, Альва достала из сумочки письмо и развернула его на столе. Почерк когда-то любимой подруги был мелким и аккуратным, как штриховка на рисунке хорошего художника.

Письмо не было импульсивным. Леди Си хорошенько его обдумала, прежде чем написать.

– Эгоистка, – фыркнула Альва. – От исповеди становится легче только самому грешнику.

Сердце ее было тяжелым, ей казалось, будто оно наполнилось грязью и раздулось в четыре раза, сдавив легкие и мешая дышать. Пустой желудок урчал. Мысли скакали от воспоминания к воспоминанию, показывая в новом свете прежние разговоры и ситуации. Господи, как они с Уильямом, должно быть, смеялись над ней!

И все это время ее собственное поведение оставалось безупречным.

Альва схватилась за ручку кресла, как за кинжал. Уильям изменил ей. Он был лгуном и изменником уже тогда, когда приставал к Мэри и затем прогнал ее, притворившись, что защищает интересы семьи и интересы Альвы. Как благородно с его стороны! Ему же хуже.

Так просто с рук ему это не сойдет. Она что-нибудь придумает. Например, убьет его. Убить Уильяма гораздо разумнее, чем убить себя. По всей стране каждый день судьи оправдывали людей, у которых имелись веские основания для убийства.

Либо она может просто развестись с ним, хотя это, конечно, принесет ей гораздо меньше удовлетворения. Его неверность давала ей право подать иск в Нью-Йорке.

В любом случае газеты начнут смаковать эту историю во всех подробностях. Овдовевшая американская герцогиня, чьей лучшей подругой была жена ее любовника-миллионера – гуляки Вандербильта, за которого всегда всю работу делал его брат. Герцогиня, которая помогла своей подруге покорить высшее общество Нью-Йорка на легендарном костюмированном балу 1983 года. Герцогиня, в честь которой эта подруга назвала свою дочь – ее собственная дочь также носила имя подруги. Герцогиня, чей муж был тем еще распутником и умер бесславной смертью. Вся история выглядела запутанной и гадкой. Помимо вреда, который был бы причинен репутации Альвы, этот скандал сильно уменьшил бы возможность удачного замужества для Консуэло. Шансы же близняшек Монтагю свелись бы к нулю – репутация их семьи уже подорвана поведением их отца.

Кроме того, Альва должна была учесть последствия своих действий для собственного будущего и будущего своих сыновей. Если судья решит, что она должна поступить как любая хорошая богобоязненная жена – то есть перестать жаловаться и не мешать бедному мужу развлекаться, – ее могут даже лишить родительских прав. Кроме того, одно дело – чувствовать свою правоту, невзирая на общественное порицание, и другое – быть бедной и изгнанной из общества. Ей придется продать Мраморный дом и жить на эти деньги до конца жизни.

Смешно, если, защищая свою честь, она, по жестокой иронии, окажется в таком же положении, в коем оказалась бы, вовсе не вступая в брак по расчету. Такая концовка была бы достойна пера Генри Джеймса.

«Я этого не допущу», – сказала Альва самой себе. «Неужели? И каким образом ты собираешься этого избежать?» – твердил внутренний голос. «Я уеду от него». Она поселится отдельно от Уильяма в Лондоне или, скажем, в Париже. Скорее всего, он даже не возразит. Будет оплачивать ее счета, а ей не придется пятнать свою репутацию.

Однако все будут знать, что они разошлись. Ее отъезд из Нью-Йорка начнут обсуждать бурно и часто. В разводе обвинят ее. Ее, Альву! Ведь ни одна благоразумная леди ни за что не пожелает оставить такого джентльмена, как Уильям Киссэм Вандербильт. В ее жизни будут деньги и все, что за них можно купить, но не будет ни уважения других, ни самоуважения, и она умрет одинокой и злобной старухой.

Или… вообще ничего не предпринимать и продолжать жить так, словно ничего и не было.

«Нет, я так не могу».

Что бы ни выбрала Альва, она обречена на неудачу.

«Такое вполне могло бы произойти в романе мистера Джеймса. – Она горько усмехнулась. – А он, оказывается, прекрасно разбирается в людях…»

От звука поворачивающейся ручки Альва едва не подпрыгнула.

– Кто там?

– Уильям. Я могу войти?

– Ваша комната напротив.

– Альва, откройте.

Она не ответила.